Бурда моден-2
Табу. На смену прежним заповедям пришли другие. Новые времена, новая мораль. “Не убий, не укради, не возжелай…” Библейская рухлядь! Шелуха осыпалась быстро, остался один и главный закон – “ударь первым”. Многого я не понимаю. Почему, например, допустимо реквизировать выпивку, а за “травку” следует платить. Пусть немного, чисто символически… После акции, захваченное оружие распределяется по жребию и не дай Бог кому-то смухлевать! Прикуривать – только от спички или зажигалки, ни в коем случае от самопалки. Из карточных игр нормальная лишь бура, остальные – “игры для гомиков”.
Другие времена и ценности, другой мир, другая жизнь. Не могу вспомнить прошлое! Восьмичасовая работа с перерывом на обед, перекуры с ребятами, треп и анекдотики, столовая-тошниловка, где люди стоят в очереди… Не боятся стоять, ощущая соседа за спиной. Дико! Интересно, скажи мне тогда в кого я превращусь, поверил бы? Я ведь мирным человеком был. Никаких мордобоев, выяснений отношений в пивных, быдло ненавидел… Крутым парнем стал, однако.
Никто не помнит прошлого, но каждый цепляется за него как может. Шуров лелеет “биговскую” ручку, а Пшибурджевский пьет из хрустальной антикварной рюмочки, не расставаясь ни на минуту…
Стоит начать, не остановишься. Утром я не удержался, почистил зубы. От души, с удовольствием. И пасты выдавил сантиметр, не меньше. Тут же пожалел и пришлось долго уговаривать себя, что тюбик еще не пуст, что буду экономить, что иначе нельзя – башка трещит, во рту пересохло и горько от желчи, а надо быть в форме…
Так я ничего и не решил. Изменить приговор невозможно, нет у меня права отменять. Снять часового, похитить, спасти, бежать в горы – все это бред, сюжет для вымерших киношников. Уйти дадут не дальше окраины. Обложат, зажмут и расстреляют. Как Витьку-маленького… А если и получится? Рай в шалаше, идиллия на руинах. До Симферополя не доберешься, напорешься на стаю малолеток или ночков. Те еще волки. Может рискнуть морем?..
Достал сигарету, тщательно размял и долго прикуривал, стараясь успокоиться. Шанс имелся, крошечный, но реальный. Теплоходик у причала. Убогое прогулочное суденышко, черт знает как и когда попавшее сюда. Задолго до развала оно носило гордое имя какого-нибудь пионера-героя. Катали на нем курортников, возили народнохозяйственные грузы. При Сытине курортники исчезли, посудину покрасили в камуфляжный цвет, приспособив под плавучую тюрьму. Сытин обожал подобные шутки. Вскоре Сытин кончился, а кораблик остался стоять на приколе, забытый и никому не нужный. Горючего не было, да и обстановка не располагала к морским прогулкам. Теплоходик я присмотрел давно, не поленился облазить. Ходовая часть потрепана, проводка на соплях. Ничего, мне на нем не в кругосветку… Стоп. Не спеши. Главное – понять, кто же меня пасет. А то что пасти обязательно будут мне доходчиво объяснили в Красном Доме.
Красный Дом, Красный Дом… Бурые, выцветшие от времени стены, фальшивые колоны, решетки на окнах. Для одного предназначенный, незаменимый при любой власти. Высокие потолки кабинетов, дубовые двери, полумрак… “И не надейтесь на случайности, их не будет.”
Девушка Галя оставила мне пожрать – картошка и рыба стыли в миске на столе, но есть не хотелось. Рыбу я после Москвы вообще есть не могу. Последний месяц в столице выдался голодным. Незабываемая “Сельдь иваси”!
Поковырявшись в миске, я отложил ложку. Вчера, вернувшись из штаба, я сразу послал девушку Галю за бутылкой и она принесла пол литра сивухи. Потом я погнал ее еще за одной и пошел к Пшибурджевскому… По дороге завернул к Потапову, у него сидел Шуров и они тоже что-то пили. “Мускат белый Красного камня” – Потапов эстет, самогон не признает. К Пшибурджевскому я-таки попал. Они притащили деда-баяниста, и устроили “дискотеку”…
Воспоминания не грели, я стал думать о делах. Сказать Петровичу, пусть подготовится к реквизиции, грузовик заберет, ребят проверит. Второе – Гулько. Нельзя больше с ним тянуть, опоздаю. Примериться, посмотреть где бывает и, счастливого пути! Плевать на видения! Может быть это не мое будущее, а его прошлое. Так, что еще? Ирка. Заждалась, наверное. Ничего, потерпит. Сначала Костик, связь с Симферополем. Информация. Сидеть здесь еще месяц – смерть. Я вдруг вспомнил свой сегодняшний сон. Наглядная картинка. Перерезать шоссейку и ударить с моря… Мы здесь как в банке. Как рыбки в банке. Сельдь иваси.
На улице, на сложенном ватнике сидел безногий старик с аккордеоном и играл “Ламбаду”. Несколько наших стояли рядом и слушали. Ничего иного старик не умел, он наигрывал этот несложный мотивчик в миллионный раз и все равно они стояли, отвесив челюсти, с бредовыми улыбками на испитых, небритых рожах. Они подкармливали, поили его и даже, кажется, любили. Ерш раздобыл ему ватник, а Петруха починил аккордеон, когда в нем отлетела какая-то штуковина. Каждый вечер кто-нибудь из парней приносил старика к себе, усаживал в углу и, налив стакан, требовал “Ламбады”. Дед путешествовал из компании в компанию и никто, даже Гулько, не смел его тронуть. Впрочем, Гулько был человек рассудительный и хорошо знал, что можно, а что нет.
Гулько навязали мне в Симферополе, когда из дезертиров и шпаны, остатков разбитых банд, армий, “национальных формирований” собирали нашу “ударную роту”. “Знакомьтесь, коллега – ваш заместитель. Местность знает, человек опытный и вообще… Сработаетесь.” “Обязательно”, – заверил я, а “опытный человек”, глядя мимо, коротко сообщил: “Гулько.” Я, радостно улыбаясь, щелкнул каблуками, потому что за дверью кабинета ждал громила с бессмысленным лицом и винтовкой “М-16”, готовый вывести обратно в подвал или чуть дальше – за забор обкомовского особнячка.
Патруль прихватил нас в пригороде, когда мы голодные и шальные потрошили одну хибарку. Ни Очкарика, ни Папашку я больше не видел. Меня посадили в камеру к жизнерадостному дедку и бритому малолетнему ацетонщику. Кормили через сутки и с той же периодичностью человек в ирреально-белоснежной рубашке с галстуком уговаривал меня на допросах. Ему хотелось, чтобы я оказался агентом. Любым, чьим понравится. Я упрямился. Пытали, однако не сильно, видимо чего-то ждали. В камерах не задерживались подолгу. Однажды вечером дедок, размякнув после долгожданного обеда, принялся вспоминать сокамерников. Насчитал десяток и сбился. Сам он весело похихикивал и надеялся на лучшее. Увели его через день. Может и отпустили, кто знает. Всякое случалось.
А затем меня привели в Кабинет. Шикарный, обшитый деревянными панелями (в конце-то зимы!), с огромным ламповым приемником, сипло бормотавшем в углу, с турецким чаем и греческой консервированной колбасой. Доброжелательный разговор о жизни, воспоминание о красотах доразвальной столицы и предсказания светлого будущего Республики. Я жрал колбасу и кивал, а когда предложили роту, мгновенно согласился. И получил Гулько…
Остальных отбирал сам. Выдергивал из подвалов Красного Дома, из лагеря на Татарской горке… Штрафбат, “золотая рота”. Негодяя-Костика я сам присмотрел, винить некого. Он фанат, отличный спец! Сам был инженером, этот безумный блеск в глазах ни с чем не спутаю! А связи нет…
Костик колдовал над рацией. Он даже головы не поднял и у меня вдруг скользнула мыслишка… Что если он не только слушает, но и передает? Так ли неустойчива связь… Керчь не дальше Симферополя.
– Ну что, мой хороший, – я положил руку ему на плечо. – Есть контакт? Костик вздрогнул, обернулся, срывая наушники. Увидел меня и облегченно помотал головой.
– Нету, кэп. Пусто.
– Включи-ка на внешний.
– Аккумулятор сядет. И так…
Ох как не хотел он давать слушать эфир!
– Включай, голубь, включай, – я не сводил глаз с верньера настройки.
Костик потянулся сбить волну, но перехватив взгляд, отвел руку и щелкнул переключателем. Динамик застонал, плюясь атмосферными искрами, брызгами чужих голосов и оборванными аккордами:
– …при этом религиозные воззрения нынешних бухарских руководителей мало изменились со времен, провозглашенного имамом Хомейни, курса на…
– Гнида! – сказал я. – Опять за старое?! Ты что же, думаешь тебе замены не найдется?
Снова он сидел на “Немецкой волне”.
– Да это так, случайно… – заюлил Костик.
– Ладно, – не хотелось мне устраивать разборки. Теперь уже поздно… Почему поздно? Мысль, мигнув, исчезла, оставив усталость и скуку.
– Ну, что нового?
– Нового? – притворился, будто не понял, Костик.
– В мире, что творится?
– А-а-а! – он оживился. – Ерунда, треп сплошной! Опять душманы Ташкент заняли…
Он стал рассказывать о побитых камнями ташкентских путанах, о кровавой резне под Янгиюлем. Я скучно кивал, а потом и вовсе отключился. Тоска! Везде одинаково. И безразлично чьи джигиты заняли бывшую столицу Узбекской ССР, кто правил в ней раньше и придет на смену. Когда знаешь слишком много, для лишней информации не остается места. Прежде любая авария или выборы – ого! А теперь мозг выцеживает из кучи событий лишь, происходящие не далее полукилометра и касающиеся непосредственно тебя. Костик – беглец, дезертир. Он далеко – в Ташкенте, Париже, Персидском заливе, но не здесь. Здесь страшно. Это тебе не сводки с фронтов! И пугать бесполезно, ему и так жутко, человек на пределе. Потому и бежит. Вот вам и блеск в глазах! Я прочел его страхи секунду назад, но казалось, я знаю их всю жизнь. До боли знакомо. Все здесь беглецы…
– Вот что, голубь, – я потрепал Костика по щеке. – Если до завтра не будет связи, за рацию сяду я. Сам. А ты пойдешь под начало к Потапову. В авангард. Понял?
Он понял, о-очень хорошо уяснил. Когда я уходил он сидел, вцепившись в верньеры и старался вовсю. На крыльце я столкнулся с Ярошиным, державшим в руках дипломат и, перевязанную бечевкой, растерзанную папку.
– Э-э-э… Разрешите мне…
– Потом. Вечером.
Тогда времени будет с избытком. Петрович уведет Ирку, проблема решится сама. Вот если бы связь… Далась она мне! “Пойман вражеский агент, который на самом деле не агент. Что с ним делать?” У них там глаза на лоб вылезут. Тут-то мне и крышка!
Снова принялось моросить. Дым из кухонной трубы стлался по земле, тягостно воняло тухлятиной. Надо Гере сказать, пусть не сваливает во двор. До склона поносят, не обломятся…
Помойка. Нет Симферополя, нет ни Москвы, ни Ташкента с душманами, есть одна большая помойка, где каждый ведет свою войну против всех. Привычный триллер. И нас нет, мы выпали из времени. Прошлое – ложная память, настоящее – галлюцинация. Дурная и странная. Все понарошку война, Гулько, руины, Петрович… Игрушечный “Макаров” в кармане. Ненастоящая смерть…
А теплоходик еще стоит у причала. Ерш, Мастер, трое-четверо, не больше. Элементарно, шума не получится – Ерш отлично работает ножом… Лагерь для беженцев, Стамбул, возможно Штаты или Австралия. Работа по специальности. Дикие гуси – роскошные птицы. Я научу скучных фраеров искусству воевать… Зачем? И сейчас при деле. Без лишних хлопот.
У дверей подвальчика, улыбаясь перекошенной рожей, сидел Паралич и плевал в выцарапанную на стенке мишень.
– Чего, капитан, проверить пришел? – пробулькал он, с интересом глядя на меня. В глазах читалось понимание. Слухи расходятся быстро…
Рассмеявшись, я плюнул в мишень и вошел. В подвальчике было сухо и зябко. До развала здесь хранили картошку, а когда начались налеты приспособили под бомбоубежище. Но запах не выветрился. Ирка сидела, поджав ноги, на садовой скамеечке и ждала. За спиной закурлыкал, завозился Паралич. Не оборачиваясь, я протянул руку и закрыл дверь.
– Ну ты, как тут?
– Ничего, – она передернулась. – Холодина и дрянью воняет. Дали бы хоть поесть. Негуманно с пленными обращаешься.
– Какая ты пленная, – буркнул я. Снял плащ. – На, держи.
– Ах, такие затруднения!..
Плащ она взяла. Осторожно усевшись рядом, я замолчал. Заклинило. Да и не хотелось, честно. Взять ее сразу и… Она начнет орать, отбиваться, я озверею… Я легко зверею, проверено. Отвык от разговоров. Допросы, приказы, кулаком по зубам, сивуха под “Ламбаду”. Как это бывает – просто треп? О погоде, о природе, воспоминания. Не желаю вспоминать и не интересно мне, что выжмет из своей памяти она, где соврет, где промолчит…
– А ты такой… строевой стал, – Ирка, запахнувшись в плащ, откинулась к стене. – Армейский. Надо тебе защитку сшить, тебе пойдет. У меня в “Бурде” выкройка есть. Хочешь?
Я пожал плечами, достал сигарету. Зубы почистить бы! Пусть не “Aquafresh”, хотя бы “Blandax”. Не люблю, в нем слишком много ремодента специальной фтористой добавки. Вкус, как у зубного порошка, но хоть что-то…
Ирка протянула руку, вырвала пачку и вдруг, обняв за шею, притянула к себе.
– Убери! Не люблю, когда от мужиков в койке табачищем…
– А она будет, койка?
Мурашки по спине. Она по-прежнему понимала без слов. Еще не вечер!
– Придурочный, – она тихо засмеялась. – Нужен ты мне, нужен. Я всегда тебя представляю, когда…
Я тоже часто представлял, что лежу с ней и это получалось, пока я не открывал глаза, а девка-под-боком рот. Совсем тонкая стала, а как помнится худела, минералочку пила – все без толку! Шурша, упал на лавку плащ, дрогнув, опрокинулась навзничь комната, и пошла качаться все быстрее и быстрее. Вверх-вниз, вверх-вниз… Что-то было не так, я почувствовал это сразу, но не сразу понял. Я соскучился и оголодал. Тело заждалось. И тело брало свое, тело терлось и прижималось, поворачивалось, то так, то этак, взлетало к потолку и падало обратно. Вниз-вверх, вниз-вверх… Здоровый секс. Напрасно надеялся. Я не ощущал ее как прежде, мы не могли больше разговаривать глазами. Я шептал и она отвечала, задыхаясь, но это были пустые фразы. Мысли ее, любовь, ненависть остались далеко в прошлом, отсеченные, измолоченные тремя годами дыма и запаха сгоревшей солярки. Вниз-вверх, вверх-вниз.
Я сел и закурил. Пустой как стреляная гильза. Отработанный. Абсолютно она не отличалась от прочих. Надо же напридумывать столько на пустом месте – корабль, прорыв, Стамбул… Здесь мое место! Экологическая ниша. Запоздала ты, девонька. Двумя годами раньше… Поздно! Осенью темнеет рано, Петрович явится часа через три.
– Долго меня здесь хранить собираешься? – Ирка сбросила плащ, потянулась…
– Не очень.
– А что потом делать будем?
Знакомый расклад. Кровать, зеленые эмалевые стены, запах мочи и хлорки, отец под капельницей. “Хорош я?” “Все в порядке, папа. На поправку идешь”. Высокий гуманизм – врать покойникам.
– Уедем.
Подобному мог поверить лишь дебил с тухлым мозжечком, но она успокоилась, расцвела.
– Смотри, что у меня есть, – Ирка протянула замусоленный листочек.
– Листовка что-ли? – последние пол года турецкие “Боинги” тоннами сыпали на побережье свои агитки. “Крым – иськонна турэцкаия зэмлиа. Братя – крымчианэ…”
Но это оказалось другое. Страница журнала, вытертая, покрытая масляными пятнами бумага, прозрачная словно стекло. Ни глянца, ни шрифта. Ага… Фотография раньше была, кажется цветная.
– Дубинушка, это “Бурда”!
– Да-а-а?..
– “Бурда моден”. Рецепт ежевичного торта.
– Ну?! – я поднес бумажку к глазам. – Точно!
Действительно, на фотографии обнаружился торт – роскошное сооружение, украшенное взбитыми сливками, ягодками и зелеными листиками.
– …часть бисквита положить на дно… м-м-м какой-то формы и заполнить ее ежевичной массой… Черт, не разберешь!
– Подожди, – она выхватила бумажку и начала декламировать. Нараспев, как стихи. – Половину сливок сбить и вместе со ста пятьюдесятью граммами ежевики смешать с кремом. Бисквит разрезать на два коржа…
В листок она не заглядывала, цитировала по памяти. Я обмер. Меня трудно пронять, но тут… Было в этой противоестественной картинке нечто жуткое. Рецептурный фанатизм, оргазм кулинара? Не то… Опять я попробовал настроиться на нее и вновь ничего не вышло. Слушать дальше было невозможно и я пробормотал:
– Давай сделаем торт.
Через секунду она сидела на моих коленях, обнимая за шею.
– Ой здорово! Сливки достанем. Яйца, простокваша…
Вспомнив пустые, мертвые дворы, откуда повымели даже кошек, я нервно хихикнул.
– Вот желатин сложно. Достанешь желатин?
– Ага. Обязательно.
– Ты все-все-все достанешь?
– Все. Я скажу ребятам и они… принесут.
– А сверху украсим ягодами и… Помнишь, фирменная присыпка была, разноцветная? Клевая штука!
– Жаль нет, – меня осенило. – О! Смотри!
Я вынул “Aquafresh”.
– Это ж паста!
– И что? Если немножко выдавить сверху… точечками. Она цветная, синяя, красная. Полосками. Красиво. И съедобная… мятой пахнет.
– Когда начнем? – Ирка потянулась к тюбику, но я осторожно отвел руку и спрятал его в карман.
– Завтра. Или послезавтра. Как ребята желатин найдут, – я с трудом сдерживался чтобы не засмеяться. Нервы.
– А вино… Здесь есть вино?
– Есть. Все есть.
Театр абсурда! Пора уходить. Я снял ее с колен и встал.
– Ты еще сегодня приди. Пожалуйста, – что-то она почувствовала, занервничала. – Плохо тут… Плохо. Придешь?
– Ладно, – кивнув, я вышел.
Паралич конечно подслушивал.
– Что, капитан? Ежевичные торты?
– Молчи, сволочь, – равнодушно сказал я. – Слышал, так молчи.
Скучно это все, коллеги! Сливки в Приморском, ежевика осенью. Бред! Сегодня ее расстреляют и никаких тортов больше не будет. Никогда.
Море не успокаивалось, штормило баллов на пять. Погодка! Облака низкие, а толку-то? До Одессы я думал, в такую облачность не бомбят. Многие думали… Милый сюрпризец! И ведь предупреждал Баринов, папашка его в авиации служил. И точно, накрыли по приборам. Лучше солнце, веселее. Мэр подождет, охоту на Гулько начинать рано. Вечером стреляют чаще, меньше шансов засветиться. “Макаров” в такую работу не годится, “калаш” лучше, но здоровая дура, куда я с ней попрусь? Пора доставать вещицу.
Дома, на дне мешка лежала моя заначка. Стоила она мне часов и трех тысяч новых “гаврилок”. Серьезная машинка неизвестной модели и калибра. Продавец не знал, а я не спросил. На Симферопольском толчке не спрашивают. Убедил ствол – арбуз пролетит. Мало патронов – половина ушла на пристрелку. Ничего, много не потребуется. Попадешь в голову, черепушку не соберут.
Дорогой мой заместитель, как тебя лучше перехватывать-то? Где ты есть? Где бываешь и что делаешь… Никогда не задумывался. Интересно. Поселок, пансионат, еще дом отдыха – повыше на горке, там теперь одни развалины. Пойду-ка я тебя поищу.
Поселок угасал, хотя народу оставалось несколько тысяч – по нынешним временам немало. Местные сбежали давно, но появились пришлые – с севера и востока. Наивные люди, помнившие Крым курортом, с персиками и пляжами. Персики-то остались, только сыт ими не будешь. Да и не до купаний, другие заботы. Холера. Пресную воду приходится таскать за два километра и это получается не часто. Все равно, приезжают на машинах, приходят пешком, занимают пустые дома и оседают, а некоторые уходят дальше. Одни рвутся на юг, другие на север, к запавшим в память магазинам Москвы и Питера. Великое переселение народов. Всегда меня умиляли оптимизм и живучесть. Дави, не дави… Копошатся, быт обустраивают. Эти, вон, собаку завели. Чем кормят? И вообще, мне недоступно, как можно сажать картошку, не зная доживешь ли до урожая. Ничего, одни сажают, другие копают… Едят третьи. Развал.
Я шел по бывшей улице, с трудом выдирая ноги из мутного коричневого киселя, с изредка попадавшимися в нем косточками гальки. Вдоль дороги торчали покосившиеся фонарные столбы, с которых по утру под вой и плач кого-нибудь снимали. Попадались скелеты машин – и поновее и совсем развалившиеся. Увязшие в грязи, размолоченные гусеницами, перевернутые, сброшенные на обочину, оставленные за ненадобностью… Дома стояли голые, страшные, от заборов не осталось и воспоминания, даже дров. Битые окна, умело и привычно занавешенные одеялами, а чаще драными лоскутными тряпками. Пепелища, огородцы, грядочки и деляночки с кучами гниющей ботвы. Взгляд натыкался на скрюченные серые фигуры с ведрами и лопатами. Неразличимые, словно высохшие убогонькие старушки, просившие милостыню в переходах московского метро.
На углу, где прежде стоял газетный киоск и сиживали местные алкаши, двое грязных мужиков пилили грязное ободранное дерево. С тупой пилой работа шла вяло. Странная мысль мелькнула вдруг в голове. Что если все эти заскорузлые, пилящие и копающие уродцы хором набросятся на меня? Наши далеко… Я замер, прислушиваясь к ощущениям. Тишина – ни мыслей, ни эмоций. Бесконечная усталость и тошный мертвый запах давно покинутого дома. Серое пустое пространство.
– Хреново шевелитесь, ребятки! Веселей давай!
Посмотрели и промолчали.
Потому они и здесь, что нет сил бежать и стремления выбираться. Тупик, край земли. Братская могила.
Налетевший с моря ветер донес запах дыма. Горела солярка. Принюхавшись, я зашагал быстрее.
У рынка жгли костер – ночки пекли картошку. Правда, солярки и в помине не было, горели остатки мебели, краденные дрова, дымили сырые ветки. Пламя гипнотизировало и я остановился, глядя в огонь. Крохотные оранжевые саламандры плясали на углях и танец их складывался в картинку. Далеко-далеко, за дымом, на склоне горы полыхал танк и черные фигурки перебежками двигались по склону. Треск огня сливался с выстрелами и криком… Что-то важное содержалось в этой картинке, но я никак не мог понять что. А когда почти разобрался…
– Что тут ходи-луди?! Иди к фой!
Один из ночков поднялся и пошел на меня, бормоча на своем чудовищном сленге, и тут же, будто по команде повернули ко мне ощеренные беззубые рожи остальные. Я засунул руку в карман. Ночек остановился.
– Тебя копать-табать нет. Иди к фой!
Не успел я отойти в сторону, как они мгновенно потеряли ко мне интерес, уставившись в костер, лопоча по-своему.
Смешной аристократ Уэллс – его фантазии хватило на дебильных морлоков. Человек, либо зверь. Мозги – инстинкт. Легко придумать, еще легче представить. Ночки – другое. Еще не звери, но уже не люди. Ума не занимать. Морлоки охотились ночью, от них спасал свет. От этих не убежишь. И не важно, что зовут их ночками. Они приходят когда хотят и берут то, что им нужно. Иногда убивают.
Ничего привыкли, постепенно привыкаем ко всему. Живучие как падлы и оптимисты редкие… Пропадает сахар, масло и мука – не страшно, хлеб-то не подорожал! Торговля по паспортам – еще лучше, нам больше достанется. Потом талоны. Пугают, но ненадолго, а когда и карточки не спасают от голода, выходим на толкучки, на натуральный обмен. Все как должное… Зависают над городами эскадрильи летающих тарелок, целители и чудотворцы избавляют от любой напасти кроме недостатка денег, маги торгуют своим умением в центральных гастрономах среди пустых полок и листовок зовущих на митинги. Пророки сулят странные вещи, ползут слухи один нелепее и страшнее другого. Верят, тем более, что некоторые оказываются правдой. А если ложь, все равно верят как в правду, ожидая худшего, надеясь на лучшее. И очереди, бесконечные очереди, за барахлом, которое больше никому не понадобится.
А рядом другое – автономии, суверенитеты, закрытые экономические зоны, спец-области, буферные районы. Территориальные споры, конфликты из-за городов, беспощадные и бессмысленные, дележ сотен метров ничейной земли, где ничего никогда не построят и не посеют. Переходят из рук в руки поселки и кварталы, сносятся церкви и вот католики жгут мусульман, не слушая призывов папы, а над песками реет зеленое знамя джихада… Нет согласия ни по одну сторону баррикад. Дворцовые перевороты, грызня за власть, путчи и импичменты. Сытин вырезает, приведших его к власти соратников и погибает сам – уцелевшие откусывают голову. Доброго царя-батюшку, генерала Могилевского находят мертвым в походной постели при странных обстоятельствах. Рейд на Москву откладывают, на престол вступает триумвират “боевых офицеров штаба”. Водка течет рекой, она еще есть водка.
И горят тюрьмы. Бунты в лагерях, на лесоповалах и зонах, восстания в следственных изоляторах. Охрана бежит, бросая вышки, срывая погоны. Катит с востока лавина… Беспредел. Уголовщина. То, что называется уголовщиной, пока не возникнет новых названий – “аутизация”, “реквизиция”, “вычистка”… Главное – придумать термин. Страшно поначалу, когда его нет, когда не понял, что иного не будет, не принял новых правил игры. В конце концов стреляют вроде не в тебя. Пока. Ничего, привыкли…
Я сидел в Москве с двумя сотнями долларов, кладовкой набитой жратвой и боялся. Через полгода, удирая из обезумевшей столицы с “Макаровым” и банкой “Сельди иваси” в кармане я был спокойнее Мэн Цзы и потому уцелел.
В незапамятные времена здесь был рынок. Давно исчезли прилавки и навесы, от продмага осталась полуразрушенная кирпичная коробка. На пятачке, засыпанном молочно-белой скрипучей крупой разбитой витрины, толпились беженцы. Продавали часы, кассеты, пользованные шприцы, женские сапожки, календари за давно минувшие годы, фотоаппараты. Покупали зимние вещи, керосин, дрова, самогонку и еду, еду, еду… Скучно шла торговля, вяло и невесело. Не продавали, перешептывались, испуганным стадом сбившись в кучу. В стороне торчали мрачные, непохмеленные Малой и Пух. Перед ними, не отрывая рук от лица, стоял на коленях скрюченный мужик. Хлестало хорошо…
– Развлекаетесь?
Пух пробурчал неразборчивое, а Малой жизнерадостно сообщил:
– Это ж, гнида, спекулянт!
Спекулянт забормотал было, но, захлебнувшись, умолк.
– Гулько не видали?
Пух кивнул.
– Он у бабки яблоки покупал! – ухмыльнулся Малой.
– Покупал? – мне показалось, что я ослышался.
– Вот и я тоже, думаю, че он, сбрендил? Пошел, да взял – все дела.
– Он тут часто покупает для бабы своей… – Пух замолк, уставившись под ноги.
– Бабы?
Ответа не было и я спросил:
– А куда он пошел?
– К бабе! – заржал Малой, а Пух выразительно кивнул головой за угол и отвернулся.
Однако! Гулько, покупающий яблочки, Гулько с бабой… Холодок прошелся по загривку, а в животе зашевелился студенистый комок предзнания. Я вспомнил. Вот значит как… При костюме и в шляпе, с дамой под ручку… Я уже понял, чувствовал ответ, а через два шага получил его.
Они сидели на ржавой тумбе спиною, ничего не замечая, а я, глянув на них, нырнул в развалины и замер. Слышно было отлично – стена оказалась как сито, да и говорили они не таясь.
– Я не могу до него добраться. Понимаешь, не могу! – вещал Гулько обычным своим бледным голосом. – Он мысли читает… Да помнишь, сама же говорила!
– Говорила! – девушка Галя звучно откусила от яблока и невнятно закончила:
– А мне плевать! Делай, что хочешь, я больше с ним не могу! Он же садист! Это выродок, шизофреник…
Усмехнувшись, я присел на корточки, устроился поудобнее. Разговор предстоял долгий и интересный. Как я ее почувствовал, а?! Не-е-ет, не обманула она меня своими нежностями. Боль и страх прятались за ними. А мне что? Мне нравилось.
– Потерпи. Еще дня два, самое большее. Раскинь мозгами – не могу же я его убрать в открытую. Гад, он повода не дает.
– Так подлови его!
– Все готово. Я же говорю – два дня. Они помолчали. Девушка Галя грызла яблоко. Будто не кормили.
– А эта девушка, она как, красивая?
– Ничего, – раздался звук, будто хлопнули в ладоши – Гулько ударил рукой по колену. – Негодяй! Я решил, он на ней хоть поломается. Мы бы его шлепнули, ее отпустили… Плевать ему!
Фантастика! Врет, да как сладко! Послушаешь, решишь, он все знал с самого начала. Про Ирку, про меня… Отпустил бы! Гуманист, благородный дон!
Девушка Галя поверила. Очень ей хотелось ему верить – я это чуял сквозь кирпич. Словно наяву увидел как она сморщилась.
– Говорю, выродок! Ты бы смог так, если меня?..
Он замялся, но только на секунду.
– Ты что?! Нет, конечно.
Обнял ее за плечи, Ромео из Красного Дома… Интересно, давно знают друг друга?
– Ты что-нибудь делаешь еще? – спросила Галя.
Делает еще?! О-о-о, он много чего делает, повсюду успевает! Неутомимый творец и гуманист…
– Так… Набрасываю…
“Доносы в Красный Дом?” – мелькнуло у меня, но тут я понял: писатель! Каратель-мемуарист. А-ля, Борис Савинков…
– Набрасываешь… – странным голосом повторила Галя. Не картинка, слайд мелькнул передо мной. Она будет любить его, умащать и вылизывать, пока граница не останется за спиной. Транспортное средство одноразового пользования.
– Материала полно! – радостно отозвался Гулько. Куда девалось хваленое его чутье?
Помолчали.
– Ладно, – Гулько встал. – Пора. Не стоит нарываться. Бабахалку мне дала…
Сволочь! Мой револьвер! Я дернулся, едва не загремев в кирпичи. Как же я лопухнулся?!
– Солярки десять бочек… Все на ходу – я проверял. Шторма не будет, доберемся. Пакуй вещички, а я пока с капитаном…
И они заворковали про то как уедут, устроятся, как заживут, два голубка. Никуда они не денутся и никак не заживут, жить им осталось самую малость. Теперь я обойдусь без оружия, слеплю их тепленькими. Они раскрылись, они мои. Холодно и четко я прокручивал варианты. Садист, видишь ли! Ничего, Петрович понравится ей на-а-амного больше! А Гулько… Что ж, ему представится возможность проверить свою жертвенность. Только девушку Галю я не отпущу в любом случае. Агентуру не отпускают.
Голубки давно исчезли, разлетелись в разные стороны, а я сидел на корточках, смаковал придуманное и радовался тихо-тихо… Хотелось начать сейчас, немедленно, но я удержался. Не суетиться – золотое правило. Торопливые пошли на перегной. Шел и думал.
В такое тошнотное место я прежде не забирался. Ненавижу свалки. Домашнего мусора было чуть, ржавая арматура, кирпичная пыль, дробленые панели. Что тут стояло? Интересно, подвалы ведь должны остаться. Идеальное место для подземного капища сатанистов-ленинцев.
За кучами щебня гугукали, перекликаясь с визгливым смехом, малолетки – играли в свои странные игры. Рядом, уткнувшись бывшим лицом в камень, прел мертвяк. Кто-то убил его, обобрал и оставил здесь. Или родственники выкинули – сил не осталось яму копать, а может сам приполз и сдох. Ветер дул от меня, идти дальше не хотелось, я сел и закурил. Малолетки кончили резвиться, повылезли наверх. Собравшись в кучу, уставились на меня, перешептываясь.
Щурясь сквозь дым, я пытался сосредоточиться. Мысли лезли привычно-дурацкие, пустые – о связи, Симферополе, о том когда и чем я кончусь. Надо было встать и уйти, но уже катила волна…
Мир обернулся пленкой, хрустящей, новенькой, аляповато размалеванной сочными фломастерами радуги. Чистый и сытый, я хохотал и смех драл ознобом затылок. Дурь-лопух – от него всегда так, и звон в ногах. Потех! Длинный чок сидит на камне, пускает дым и гружит. Хорошая его сапа, за такую много корней вывалят. Убой в кармане, подползти сзади и штырьнуть в спину. Не… Закладно. Корни есть, напыряли у безухой старки из лысого дома. Жрать утром – лопом отвалишься… Чок, пустыга, кислиться – ветер с убойки на него попер. Че дуется, сладко! Убойки все так. Когда из черноты разроешь они хрусткие и под пальцами сыплются, одни кости от них. Синьки из моря, те скользкие и пенятся рожей… С них запах кислый, этот свежик…
Мысли невесомые, разноцветные, всплывали и лопались пузырьками. Не останавливаясь, не задерживаясь, не думаясь. Расшифровать их было невозможно, но я понял все. Не моя эта свалка, и поселок, и Крым… Возьмет верх Симферополь, Керчь, белые, зеленые или сиреневые, Народный Свет или конформисты – наше время вышло. Прежде чем стрелять мы изредка думали и развалины остались развалинами, не превратившись в деталь пейзажа. Что-то мы еще помнили и трупы, остававшиеся за нами пахли гнилью. Молодняк. За ними пустота, пять лет крови – вся сознательная жизнь. Детишки выросли, спешат на смену. Вольными в банды, добровольцами в регулярные части. Только это будут другие банды и регулярные части. Бардак кончится, придет система. Упорядочатся, лягут по ячейкам, займут предписанные места. Всерьез и надолго… Нет ничего стабильней гражданской резни, ставшей привычкой.
Сколько лет и шрамов потребовалось, чтобы дойти до такой, в сущности простой, мысли! До развала, наивные, но злые тихо скрежетали зубами, глядя в телевизор, повторяя про себя: “Скорей бы началось! Мы им устроим! Наша возьмет!” Не взяла. Мы проиграли до начала игры. Всю жизнь нас учили травле. Старые большевики и молодые строители, шефы из-за золоченых вывесок, их холуи при погонах и в штатском, начальницы, начальники, начальнички – жирующие выродки, первыми постигшие нулевую заповедь – ударь первым. Пасынки разума, ненавидевшие свет – ночь была временем их охоты. Социалистические морлоки. Только они оказались хитрее. Держали за зверье, относились как к зверью, натаскивали друг на друга. Постарались… Одни заплатили сполна, не успев дотянуться до хлыста, всплыли другие… Опять наверху и тянут поводки, волокут дальше… А вообще-то, любим мы винить всех кроме себя! Тем и стали, кем хотели, а все врагов ищем. Злодеев. Совковые мы, совковые…
Конец известен. Средневековье мы проскочим быстро. Пока слушаются. Уже нет подчинения, но остается страх. Перед командирами со стоящим за ними… Кем? Их гипнотизирует волшебное слово “штаб” и Костик-радист пытается отцедить из бурды помех приказы, которым можно будет подчиниться. Эфир молчит, а на душе пакостно с самого утра. Ни штаба, ни приказов, одни помехи, бурда. Бурда-моден. И самый “моден” настанет, когда это дойдет до остальных. Орды с автоматами и моторизованные стаи. Табу и ритуалы наемных убийц. Деградация и деструкция. Децивилизация. Кто вспомнит когда-нибудь о м-м-м… Рембрандте? Или о том, хотя бы, что был такой журнал “Огонек”?! Да кто сейчас вообще читает? Где я держал в последний раз бумагу с буковками – в сортире?
Откопал ее в заброшенном сарае, таскал полгода на дне мешка, берег ужасно и боясь, что утянут на растопку. Каждый вечер собирался почитать, да все не получалось. Была водка или не было света, а то шлюха попадалась какая-нибудь особенная – невозможно пропустить. Пару раз, достав, начинал листать и засыпал на третьей странице. Мусолил, пока не понял, что мне просто скучно. За словами не вставало образов. Старательно шевеля губами, гнал перед глазами, похожие друг на друга строчки. “Дыр-бул-щир…” Вот именно. “А вам, господа, надо бы Крученыха знать!” Откуда это всплыло? Бог знает… Однажды девушка Рита (была и такая), наткнулась под подушкой на измусоленный томик и застыла. – “Ну ты дал! Это, что это? Порево?..” “Грамотная? Читай!” – “Ага… га… Что за “ага” такой?” Меня проняло, хохотал до слез, хотя смешно не было. Нервишки. Я почал эту Агату Кристи тотчас же, как отсмеялся – живот прихватило. Бумага оказалась отличной и хватило ее на долго.
Исчезают в выгребных ямах книги, уходит в ничто все, связанное с малейшим напряжением мысли. Осталась “Ламбада”, но ее скоро забудут. Новое время – новые песни.
Я поднялся и зашагал обратно в поселок. Малолетки брели следом, скалились издалека, но ближе подходить не рисковали. Пока. Они придут, но не завтра, позднее – лет через десять. Тогда меня не станет, а раз так, плевать. Жаль, не посмотреть чем кончится… Опять закрутилась, зажужжала машинка привычных рассуждений… У ямы есть дно, рано или поздно долетим. Шестая часть суши. Ну ладно, пусть, теперь поменьше… Конец наш будет страшен и показателен. Шахты и мобильные установки, придерживаемые “до лучших времен”, выдадут “на гора” продукт… Всеобщий “бэнц” с пиротехническим эффектом. В лучшем случае Европейский Союз плюнет на резолюции ООН и добрые джентльмены придут к нам с чудесами гуманизма, демократии и пищевой промышленности. Хотя, нам чудеса, как слепому слайдоскоп… Не парламент нужен, а терминатор. И ждали ведь, и звали, и казалось вот она – стальная рука… Даже две руки. Но Гурова застрелили на митинге недоумки, вообразившие себя Освальдами-Каплан, а Степцов не потянул. Ущербный архитектор с замашками бесноватого прапорщика. Были и еще… Никто не угодил, ломались, щеки надували, выбирали… Ублюдки! Иного не заслужили.
Эти ублюдки иного не заслужили. Едва они допилили дерево, появился Петрович с Сашком. Он мужиков давно заприметил. Холода, зима на носу, надо чем-то топить… Мужики не пикнули, принялись распиливать бревно на части. Все так же угрюмо и безразлично – маленькие заводные уродцы… С тупой пилой работа шла вяло.
Сашок курил, да покрикивал, лениво матерясь – повышал производительность труда. Петрович, укоризненно улыбаясь, по-отечески одергивал несдержанного Сашка.
– Как машина?
– Хорошая машина, – неспешно покивал Петрович. – Ухоженная.
– Ты ее сюда подгони, дрова отвезешь.
– Зачем бензин жечь? – удивился он. – Добрые люди отнесут, уважат! Кивнул на мужиков, задумчиво глянул на небо и протянул: – Темнеет скоро… Пора идти, что ль? Девка, поди, заждалась.
Будто с внучкой на прогулку. Ответить я не успел, увидел Ярошина.
– Станислав… м-м-м… мне хотелось бы…
– Потом! – я отвернулся, но он схватил меня за рукав. Я едва не упал. Скрипнул зубами, рука сама рванулась к карману за “Макаровым”.
– Что?
– Вы соображаете, что творите? Это безобразие!..
– Бе-зо-бра-зие, – я покатал на языке полузабытое слово. – Кто же это… безобразит?
– Ваши люди ограбили одного из жителей поселка, забрав его машину. Когда он не подчинился, они вывели его во двор, облили бензи…
Я покосился на Петровича. Зараза! С шумом, с дымом – это мы можем, это да! Виновато и грустно улыбаясь, Петрович пожал плечами.
– Ты уж меня прости… Может, что не так…
Мэр не слушал, нервно мял ладони, умываясь воздухом. Смертник. Они были обречены – мэры, прибалтийские бургомистры, председатели многочисленных Советов Запсиба, городские головы, старосты, старейшины, старшины. Мальчики для битья требовались любой власти и любая власть била в них как в бубен. Регулярная часть, вступая в местечко, назначала представителя из гражданского населения. Изыскивали на месте, привозили в обозе, в кузове, на броне. Когда военные отступали, мэра сменял председатель или староста. Умирали они, как правило, смертью мучительной и нехорошей, но желающие не переводились. Сребролюбцы, утописты по Марксу, Пелевину и Крайнову, жаждущие воплотить планы мирового переустройства, сумасшедшие калифы на полчаса, рвущиеся к призрачному трону, сексуальные маньяки, уставшие от работы и сублимирующие свои разнообразные страсти…
– Я рассчитывал на честное сотрудничество, полагал, что буду полезен… Помните наш разговор? Вы обещали разумное, хотя бы минимальное соблюдение норм…
Смертник. Он даже был мне симпатичен – представитель вымирающего рода абстрактных гуманистов. Мягкий, спокойный человек – про таких раньше говорили “порядочный”. Последний уцелевший кирпич взорванного здания.
Был он медиком, “спинорезом” и уцелел. Вначале, конечно, не разбирались – интеллигентов резали как бройлеров. Но первый угар прошел, уцелевшие “умники”, “очкарики”, перекрасившись, попрятались по глухим местам, оказалось, что без некоторых обойтись сложно. Сыпняк не щадил никого, а массовые расстрелы зараженных помогали плохо. Уцелевших “спинорезов” обласкивали и привечали всюду – от Норильска, до Владикавказа.
– Я поверил вашим уверениям, согласился оставить клинику! Глупость какая! Я в сто раз больше пользы тогда приносил!..
Смертник. Лучше бы тебе не лезть в эту кашу. “Клинику оставил”! Тоже мне, Булгаков… Он был неплохим врачом, я знаю. Резал, обрабатывал ожоги, колотые и рубленные раны, прописывал то, что можно было достать или украсть, химичил в лаборатории… Какой винтик слетел с нарезки в твоей голове? Переоценил авторитет, решил не размениваться на мелочи? Помогать, так помогать… Тебя же и уговаривать не пришлось, сам явился.
Я уже прочел в нем дальнейшее и я знал, как поступлю. В варианте с Гулько и Галей имелся единственный недостаток – невозможность придержать Ирку до завтра. Первым взбрыкнет Гулько, вторым – Петрович. Мне не хватало единственной ночи. Ярошин дал мне ее.
– Я отказываюсь работать с вами! Достаточно! Можете не считать меня мэром, я ухожу!
Смертник. Предчувствие, с утра тянувшее кишки, исчезло и это было лучшим признаком правоты. Ежевичный торт… Мэр не стоил крошечного кусочка ежевичного торта. А теперь надо сыграть поубедительней.
– К сожалению, вы не уходите. Видимо, вы не отдаете себе отчет в том, что сказали… – я говорил негромко и очень вежливо, с трудом подбирая забытые слова. Петрович застыл, глядя дикими глазами.
– Мы не можем позволить себе вашей отставки – слишком сложная ситуация на побережье. Непозволительная роскошь – демонстрировать нашу слабость…
Я повернулся к Петровичу.
– Сейчас вы, Николай Петрович, возьмете его, проведете несколько раз через поселок. Пусть увидит побольше народу, неплохо собрать толпу… Расстреляете на пристани, далеко водить не надо. Тело не убирать.
Такого лица у Петровича я не видел никогда. Почтение. Восторг и уважение. Раб. И зверство его от рабства. Последние три года у него было все. Не хватало единственного – вождя. Теперь у него есть я и он уничтожит любого, указанного мной. Завтра я укажу ему Гулько.
– Это мы сейчас, – зачастил Петрович. – Быстренько… Он сделал знак Сашку и тот, словно ждал, с разворота ударил Ярошина в лицо. Брызнули в стороны очки.
– Не калечить!
Я закурил, глядя как Сашок откачивает мэра. Прислушался к ощущениям. Было хорошо, как после парной. Спокойно, чисто, пусто.
– А девочку? – заглянул в лицо Петрович.
– Оставите мне.
Петрович понимающе заулыбался, закивал и метнулся к Сашку поторапливать. Они подняли исходящего кровью Ярошина и погнали вниз, к рынку. Смешно, всегда думал, что Голгофа – гора. Я смотрел им вслед, а в голове, будто патроны в кармане, звенели, перекатываясь, две пустые, в сущности, никчемные мысли: “Хоть кому-то ты, мэр, помог” и “Ну и все. Все…”
Вот и мой черед подошел. Рано или поздно очередь доходит до каждого и ты принимаешь на свою шкуру, считанное прежде голой теорией. Теоретики, мы знали это отлично, сочувственно качая головами, читали в газетах, наблюдали в стеклах экранов. И про Вьетнам слышали, и Афган был. Вот она настоящая перестройка, перестройка психики. “Начни с себя”. И кончи с собой… Я останусь здесь навсегда. Я хочу остаться. Прошлое исчезло, будущее отпало. Старый Стас умер, новый не родится. Люди мира и люди войны… Мое вечное сегодня – война, злой дождь, трупы в канавах и горящая солярка.
Финиш… Не щадя ботинок, без дороги поднялся наверх, к штабу. Костик сидел у рации, связи не…
А забавно, старые интеллигентские штучки дают себя знать. Красивости, монологи, “умру, не рожусь”… Придумка, лилейные мучения. Клеймо “очкарика”. Кем был Ерш? Баллоны на ЗИЛе катал. И что поменялось? Ничего. Жить стало лучше, жить стало веселее. Проще. “Прихожу раз со смены, вижу она с соседом в койке и фуфырь пустой на столе. Я ей как заеду в лоб! Что ж ты, тварь, говорю, я ж его к выходным припас!”
Финиш… Петруха оказался на кухне. Две бутылки из-под “Пепси”, заткнутые деревяшками, мутные, полные до краев…
Наивные были! Вздыхали “Быдло!”, “Homo sovieticus!”, диспуты в газетах. Ни черта не представляли. Сто раз скажи “дерьмо”, дышать труднее не станет. “Не знаешь ты мужика, барин, не знаешь. А мужик, он…” Откуда это? Постой в очереди за водкой, внимательно вглядись, вглядись в лица. Особенно, стоящих в первых рядах. Заверни в пивную, если найдешь, поцеди разливного дрянца из баночки, послушай зверьков…
Финиш… Последняя чистая рубашка, стиранная еще в Симферополе. Умыться. Остатки пасты из тюбика ножом, на палец и по деснам, по деснам… Можно начинать. Зубами ее не подцепишь, внутрь надо протал…
А как задергались, побежали по норам, как заплакали, когда посыпались маски и под ними рожи, рожи, рожи… Слов не понимают, на губах пена, а глаза-то, глаза! И уж страшнее не бывает, когда глянешь в зеркало, а там…
Все… Безвкусная она какая-то, не берет. Проводы. Так мы провожали Очкарика, Рыжего, Зяму – всех не упомнишь. И с каждым разом все меньше требовалось стаканов. А сегодня я пью из горла. Один. Счастливо, Стас!
– Здорово! – я поскоблил ложечкой днище кастрюли. Крема не было. Класс! Ты чего туда добавила? Мяты?
– Зубной пасты, – серьезно отозвалась Ирка. – “Aquafresh”. Знаешь, есть такая, полосочками… Лапы прочь!
Я спешно отдернул руку от стоявшего на столе торта, и заныл: Немножко, с краешка хоте-е-е-ел!.. Чуть-чуть попробовать. Жалко, да?
– Не ной! – нахмурилась Ирка. – Нельзя!
Что она всегда умела делать – это торты. Ноздреватый, чуть влажный бисквит, перемежающийся слоями ежевики. Розовый, закатный крем, а поверху великолепная россыпь ягод…
– Ладно-ладно… – она не сдержалась, засмеялась, подошла и уселась на колени. – Прекращай! Ребеночек… Вино поставил?
– За окном. Не спеши, пусть похолоднее…
– А вот этим мы займемся потом… – она выскользнула из рук. – Нечего рожи корчить, успеется! Доставай вино, неси на стол. Торт тоже. Я сейчас.
Она вышла, а я перетащил все в большую комнату, достал клеенку, вынул из стенки чистые майонезные баночки, открыл, разлил и стал ждать. У соседей гремела музыка и рубили мебель. “Ламбада”.
Ностальгический вечер. Давно так не сидели. “И когда еще сядем – вот вопрос”, – ухмыльнулся внутренний голос. Ну и пусть! Сегодня я хотел так за закрытыми шторами, за крепкими стенами, при ярком электричестве, без предчувствий гражданской войны, без голода и страха. Я буду есть торт и вам его у меня не отнять.
В дверь постучали. Ирка. Накрашенная, причесанная, довольная собой и зеркалом. Котенок. Наверное, платье новое…
– Входите, мисс!
Но она не вошла, постучала снова.
– Заходи!
И опять стук.
– Эй!
Все громче и громче… Захотел встать, не смог. Ноги вмерзли в паркет, лед до колен… Почему? Топил же! А за дверью уже гремело, грохотало и исходили криком незнакомые голоса. С кровью и мясом выдрал ноги из трясущегося пола. Но погас свет и оказалось, что я лежу в серой тоске дождливого утра, глядя как открывается дверь.
Не в платье она была, в рваных джинсах, моем дождевике, с автоматом в руках. Бестолковый сон! Повернувшись на бок, я закрыл глаза и, натянув на голову одеяло, увидел то, что было на самом деле – яркий свет, вино и красивое платье. Я успел еще улыбнуться, прежде чем взорвавшийся торт ударил в лицо, залепив глаза алыми ежевичными брызгами…
Все оказалось выверено до мелочей. Пилот “вертушки” ювелирно усадил машину между двух скал, в километре от передовых постов. Даже не пившие и не спавшие не успели разобраться. Пулеметные гнезда закидали гранатами. Цели были известны, группы знали свои задачи и к приходу катеров работа закончилась. Горел и рвался склад, полыхал, укутанный бесполезной маскировочной сетью танк и черные фигурки перебежками двигались по склону. Треск огня сливался с выстрелами и криком.
Осечки не случилось – разведка сработала четко, как обычно. Бой кончился, командир десанта постепенно приходил в себя. С лица сошло выражение озверелой сосредоточенности, он уже мог говорить связно. Не выпуская из рук десантный “Тифлис”, пытался что-то нашарить в карманах. Ирина протянула пачку сигарет, но он только покачал головой, бурча под нос. Вдруг радостно улыбнулся, достал из кармана конфету и, сорвав зубами обертку, закинул в рот.
– По времени ты хорошо уложился, молодец, – Ирина стояла у окна и смотрела вниз. Десантники “подчищали” поселок, догорала солярка, вдали постреливали.
– Вам спасибо, – невнятно выдавил командир. – Все точки указали, не то бы пришлось поковыряться…
– Ясновиденье…
– Как? – не понял он.
– Это называется ясновиденьем. Телепатия…
– А-а-а! Ну, конечно! – до развала командир успел закончить два курса института и некоторые термины еще помнил, хотя и с трудом. – Ваш дар…
– Прекрати! – отмахнулась Ирина. – Дрянь, дешевка… Вот был настоящий профессионал!
Она кивнула в сторону кровати, на скрюченное, прикрытое лохмотьями одеяла тела. Командир недоверчиво фыркнул. Кровать, шкаф, стена – все было изрезано пулями. Чувствовалось, стреляли много, не особенно целясь.
– Он сильно сдал. Хотя, был момент, когда я начала сомневаться…
Командир десанта еще раз взглянул на забрызганную кровью стену, подумал, что смерть во сне, в сущности не так уж и плоха, усмехнулся и спросил:
– А не боялись, что он вас как агента?.. Выведет?
– Едва ли. Я ведь его давно знала. Он всегда был таким… романтиком.
Командир согласно покивал и опять подумал, что не проснуться – просто отлично. Гарантия от неприятных сюрпризов. Он окинул взглядом ее ноги, грудь, попытался увидеть в ней женщину и не смог. Живой передатчик, агент, офицер безопасности, старуха с косой.
– Да, – он постарался придать голосу требуемую лояльность. – Пленных надо расстреливать, а за ошибки платить.
Ирина мельком отметила это вранье, глупое и неумелое, знакомо-романтичное, но тут же забыла о нем, нащупав в кармане сложенный листок.
– Три яйца, две чайные ложки лимонного сока, три столовые ложки воды, семьдесят грамм сахара, сто грамм муки…
– Что? – командир не понял. Она шептала, глядя пустыми глазами сквозь него, вдаль и молилась своим богам.
– Бисквитную массу выложить в смазанную жиром форму и выпекать при ста восьмидесяти градусах примерно семнадцать минут. Для начинки вымойте ежевику, размочите желатин в воде. Ягоды размять ложкой и смешать с простоквашей…
Вадим Каплун